19 сентября газета «Дзержинец» в рубрике «Хроника» опубликовала приказ Осипова: «Категорически воспретить всякий выезд с территории коммуны членам коммуны без увольнительных записок». Заведующему воспитательной частью Рабкову было дано указание — разработать порядок выдачи увольнительных записок. Для поверок строго устанавливалось время: подростков проверяли в 22 часа, взрослых — в 23 часа 30 минут. Выход из общежитий членам коммуны после поверки был категорически запрещен. Дежурство с 22–х часов возлагалось на активы, которые как организации ранее были распущены.

Безусловно, такое ужесточение распорядка было вызвано сменой руководства коммуной и, прежде всего, отстранением от работы «за политическую слепоту и отрыв от партии» Ефима Павловича Смелянского. По–видимому, на июльском же партсобрании наряду с другими был исключен из партии и Смелянский. На следующем партийном собрании, проходившем 28 сентября, он был упомянут «как бывший управляющий коммуны». Примерно в августе Смелянские переехали на московскую квартиру, а их родственники по–прежнему жили в подсобных пристройках возле архиерейского дома. По отдельным сведениям, Смелянский, а также С. Богословский из Болшевской коммуны побывали у Погребинского. Позже Ефим Павлович побывал и на приеме у наркома Н. Ежова. Кроме того, Смелянский начал хлопоты о своем восстановлении в партии...

Репрессивный период набирал обороты и затронул не только партийную организацию коммуны, но и другие: комсомольскую, ОСОАВИАХИМ, профсоюзы. Многие тогда пострадали за дружбу и хорошее отношение со своими сверстниками. Причем именно за тот период, когда они еще не являлись «врагами народа».

Так, в механическом цехе на должность сменного мастера был выдвинут комсомолец — молодой токарь Озерецковский. Он был сыном священнослужителя, и, по мнению критика, должен был бы работать «не жалея сил и времени для оправдания доверия, оказанного ему администрацией завода и общественностью». Но, как оказалось, он не оправдал такого доверия, поскольку имел «близкую дружескую связь с братом «врага народа» Павлова, исключенного из комсомола на нашем заводе в июле месяце».

На бюро комсомольской организации в начале августа Озерецковского осудили «за сон на работе, мытье в душе во время работы и за празднование религиозного праздника — «ильина дня». Бюро вынесло ему выговор, но он стал работать еще хуже: станки простаивали, смена систематически не выполняла задания, из–за чего срочный заказ по шлифовке роторов оказался под угрозой срыва, что грозило невыполнением плана первой декады.

Возмущению критикана не было предела. Возмутительный случай! «На глазах у «комсомольца» Озерецковского срывают плакат с показателями стахановцев, а он на это не обращает внимания». 7 сентября его снова вызвали на бюро, где все указали на его «наглое поведение». На вопрос: «Почему он не выполнил месячный сменный план в июле?» — он ответил, что у него «хуже смена». Придиркам не было конца. В вину Озерецковскому ставили и то, что он проигнорировал записку, которую якобы приложили к срочному заданию — шлифовке роторов. Однако он ответил, что записки не заметил.

Все собранные факты были суммированы, и Озерецковского исключили из комсомола и сняли с должности мастера. Были сделаны и типичные для того времени выводы: «Необходимо еще раз все проверить и посмотреть, не скрывается ли в Озерецковском классовый враг, пролезший и на наше предприятие, и в комсомол. На примере с Озерецковским комсомольская организация должна научиться быть бдительной».

Данный пример с комсомольцем Озерецковским показывает, как в те времена было легко попасть в разряд «врагов народа». Кроме того, это свидетельствует и о том, в какое унизительное положение ставились руководящие работники общественных организаций коммуны, которым поручалось «получше вглядываться вокруг».

Особенно часто в силу своей профессиональной журналистской принадлежности такие острые вопросы приходилось рассматривать Ярославу Смелякову, который постоянно находился под «недремлющим оком» главного редактора, являвшегося, как правило, секретарем парторганизации. В сентябре Смеляков побывал на конференции осоавиахимовской организации и выступил в «Дзержинце» с заметкой «Критика без результатов». В заметке он отмечал: «Отчет о работе совета Осоавиахима сделал т. Верещагин, ухитрившийся обойти молчанием все факты вредительской деятельности врагов народа внутри ОСОАВИАХИМа, не сказавший ни слова о политическом значении массовой оборонной организации. Мало того, он разрекламировал с трибуны конференции врагов народа как «лучших активистов» организации коммуны».

Смеляков заострил внимание на промелькнувшей в докладе Верещагина неутешительной цифре: за отчетный период из организации выбыло 440 человек, и Верещагин объяснял это тем, что они уехали на другие предприятия. Но, восклицает Смеляков, за это время в коммуну пришло еще большее количество новых работников. По предыдущему очерку мы видели, что в большинстве своем это были подростки, которые должны были учиться и приобретать профессию в школах ФЗО. Проводить занятия по оборонной работе с ними было просто рановато.

Работа совета ОСОАВИАХИМа была признана слабой. По мнению Смелякова, работа Верещагина «не получила отдельной заслуженной суровой оценки конференции. Мало того, его фамилию включили в список кандидатов в новый состав совета и избрали его председателем». Смеляков далее пишет: «Удивительно и непонятно, как председатель собрания, секретарь партийного комитета Щербаков и члены президиума не разъяснили собравшимся всей сущности деятельности Верещагина. Нам думается, что этот факт политической беспечности и верхоглядства должен заинтересовать партийный комитет и районный совет ОСОАВИАХИМа».

Нетрудно заметить, что эта заметка Ярослава Смелякова, как и большинство материалов других авторов, находилась в русле всеобщей подозрительности, охватившей фактически все стороны жизни коммуны. Большинство собраний проходило в духе «предъявления обвинений и истребования объяснений», даже по поводу «невинной» страсти к бильярду. Материалы этого периода практически не содержали ошибок, в них нет деловых советов и предложений о помощи.

Невиданный психоз репрессивного периода требовал от многих быстрой перестройки и самоотверженных действий. Особенно остро стоял вопрос об образовании в коммуне, где в течение ряда лет «рабочая школа, курсы подготовки во ВТУЗ и ВУЗ были под влиянием левацких троцкистских теорий об отмирании школы». Согласно этой теории многие общеобразовательные предметы — математика, русский язык, история и ряд других — были сокращены. Заведующий учебным комбинатом Лебедев отмечал: «Мы объявили борьбу остаткам таких настроений и вводим в нашей полной средней школе нормальные программы». Перестройка образования была сопряжена с огромными трудностями и, прежде всего, с помещениями: приходилось размещать учебные аудитории даже в куполах Преображенского собора, откуда Москва была видна, как на ладони.

Бывали и казусы. Коммунар Гриша Ильенко проводил отпуск на Кавказе и писал путевые заметки «По Кавказу», которые публиковались в коммунарской газете. Без отрыва от производства Гриша закончил вечерний рабфак и учился во ВТУЗе. Оставалось несколько месяцев до защиты диплома инженера. Половину своей жизни — 12 лет — он прожил в общежитии (это означает, что он начинал с колонии МОНО — прим. авт.). 12 августа, вернувшись в коммуну из отпуска, Гриша обнаружил, что комната, где он жил, передана средней школе. Всех живущих в ней разместили по другим общежитиям, забыли только о нем. Все его личные вещи (книги, чертежи) были свалены в кладовку и бесследно исчезли, пропали и облигации... «Обидно, — досадовал Гриша, — я в течение четырех лет создавал эти работы».

Несмотря на сумбурность и всеобщую суматоху 1 сентября полторы тысячи человек должны были сесть за парты. В новом 1937–38 учебном году открылась вечерняя средняя школа.

Необычным стал для Николо–Угрешской коммуны тридцать седьмой год — год надежд и отчаяний. «Нездоровые явления в политико–моральном состоянии» отмечались во многих организациях, в том числе и профсоюзной. На собрании профорганизации наполовину был обновлен состав профкомиссии. Вместо «неработоспособных» были доизбраны Тимаков, Галкина, Дубровский, Рыжев, Вимер и утвержден ранее кооптированный Черняков. В отчетном докладе прозвучали имена врагов–троцкистов и имена людей, которые вели антисоветские разговоры. «Зоркий глаз» начал действовать повсюду, даже во время киносеансов в клубе. Еще бы! Среди зрителей, скажем, кинофильма «Цыганский барон» были и такие, кто обязан был находиться дома, так как имел больничный лист. И такой факт обязательно становился достоянием или газеты, или собрания.

Владимир МИТЮШКИН

На фото: Управление трудкоммуны № 2